Журнал Аркадия Бабченко

Может, осудим себя сами? Мы люди грамотные. Когда-то в Германии Карл Ясперс написал книгу «Немецкая вина». По этой книге невиновных в гитлеровской Германии не было. Даже антифашисты были виновны (кроме узников концлагерей), потому что выжили и не смогли помешать. Пора и нам писать такую книгу. Мы отвечаем за все. Мы читали книгу Юрия Германа с таким названием. Вон в фильме его сына, «Трудно быть богом», дон Румата, землянин Антон, решил ответить за чужую планету. А мы не хотим отвечать за собственную страну…

Мы почитали себя за Атлантов, мы пели Городницкого: «Атланты держат небо на каменных руках». Не удержали, небо с грохотом обрушилось на Украину. Так пусть же упадет и на нас.

Мы выпустили крыс из нашего чумного барака, в который власть превратила страну (по обоюдному согласию). Значит, давайте просить для себя о казнях египетских. От первой до последней. Пусть утонет не только войско фараона, он сам и его флот. Мы обязаны делить ответственность. Раз Россия — «Титаник» с ядерными ракетами, давайте тонуть вместе. Где санкции, где реальные санкции? Чтобы все западные посольства прекратили выдачу виз, даже нам, ходившим на шествие и митинг 15 марта. И никаких нам культурных обменов, никаких гастролей, никаких международных выставок. Вы не бойкотировали Олимпиаду — так отдыхайте в Сочи.

Пусть Россию вернут экономически в 1990 год. Чтобы вареная колбаса была в одной Москве, чтобы масло было по карточкам (200 граммов в месяц), чтобы ни устриц, ни бутиков, ни айфонов, ни модных кафе, ни иномарок. 90 (или 80%) поддержавших Путина выбрали Советский Союз. Пусть узнают вновь, что это такое: очередь за костями, всеобщий дефицит, железный занавес. Мы все это безропотно разделим. Мы знаем, за что.

Приехали мы как то на допрос в Следственный комитет. Адвокатом вызвался быть Марк Фейгин. И вот он берет дело, быстро пролистывает его, а потом как начинает чесать как по писаному: "Являясь частью вымышленного литературного персонажа данное произведение не несет в себе экстремистских призывов и террористических угроз потому как..." - и в таком темпе бла-бла-бла двадцать минут.
Я сижу. Молчу. Только внемлю.
Следак пишет.
"... данное высказывание является часть большего литературного замысла, который, по своим критериям, относится к еще большему замыслу..." - чешет Марк.
Я молчу.
Следак пишет.
"... поэтому слова "давить поливальной машиной к ебаной матери" можно рассматривать только как форму литературного высказывания, в связи с чем..."
Я молчу.
Следак пишет.
"...ненасилие, являясь принципиальной авторской позицией, в метаморфическом преобразовании текста..."
Я молчу.

Президенту Украины Владимиру Зеленскому от российского писателя и актёра Евгения Гришковца.

Уважаемый господин президент!

Обращаюсь к Вам исключительно от собственного лица и по личной инициативе. Прошу к моей просьбе отнестись с вниманием и уверяю Вас в подлинном уважении и почтении к вашей должности и занимаемому посту.

От всей души прошу Вас в самом ближайшем времени отменить запрет на въезд в Украину российским деятелям науки, искусства и культуры, список которых представлен на украинском сайте «Миротворец». Я не обращался с этой просьбой к предыдущему президенту Украины, поскольку именно при нём список целого ряда российских учёных, музыкантов, писателей, режиссёров и артистов появился, регулярно дополнялся и запрет на въезд лиц, внесённых в этот список, поддерживался на государственном уровне. Вижу само наличие запретных списков для деятелей науки и культуры как проявление отказа от цивилизованного устройства государства и общества.

Вы, как человек долго и профессионально занимавшийся сценическим и литературным творчеством, прекрасно знаете, что запрет культурных контактов, отказ российским артистам и писателям в возможности выступлений, встреч со зрителями, читателями, с широкой общественностью Украины, препятствие распространению литературных произведений – это даже не проявление цензуры, а ничем не оправданное средневековье и мракобесие. От существующего запрета страдают прежде всего граждане Украины.

Многочисленные граждане Украины из всех без исключения регионов при любой возможности приезжают в Москву и Санкт-Петербург на заметные премьеры, концерты и выставки. По собственным наблюдениям могу сказать следующее: когда мои спектакли проходят в республике Беларусь или я исполняю спектакли в Кишинёве, Риге или Таллинне, ко мне всегда подходят десятки граждан Украины, которые специально приезжают, чтобы посмотреть мой новый спектакль. Гражданам Украины проще приехать в эти страны, чем посетить Россию. А многие украинские государственные служащие не решаются поехать даже в ближайшие к Харькову Белгород или Воронеж, опасаясь неприятностей на службе.

Все эти люди говорят о том, что ощущают себя осиротевшими и оторванными от тех культурных событий, которые происходят в России. Они рассказывают о том, с каким трудом получают книги современных российских писателей, и страдают от того, что продажа российских книг в Украине запрещена. Я неоднократно слышал, что именно от этого отрыва от культурных процессов, происходящих в России, люди испытывают наибольшие сомнения по поводу событий, произошедших в 2014 году.

Базой для новой работы Play Dead («Прикинься мертвым») популярного в Европе, но практически неизвестного у нас голландского автора Адриануса Францискуса Теодоруса ван дер Хейдена, вышедшей в издательстве Singel Uitgeverijen, стала история «убийства» и «воскрешения» Аркадия Бабченко. Правда, то ли в целях дополнительной конспирации, то ли чтобы избежать судебных исков, писатель переименовал журналиста в Григория Моерасько (Grigori Moerasjko).

Тем не менее, сюжетные совпадения ну никак не случайны – в каталоге черным по белому значится, что в основу книги легла именно история Бабченко. И, читая аннотацию, понимаешь, что при всем желании замаскировать этот факт никак бы не удалось. Вот эта аннотация – убедитесь сами: «29 мая 2018 года. Во время бурных дебатов Совета Безопасности ООН в Нью-Йорке, посвященного катастрофе MX17 (очевидно, что под этой аббревиатурой имеется ввиду трагический рейс малазийских авиалиний MH17, – МН), среди журналистов начинает распространяться сообщение о том, что их российский коллега Григорий Моерасько был застрелен в Киеве. Его друг, голландский военный репортер Натан Хаандрикман, немедленно решает вылететь из Нью-Йорка в Киев, чтобы помочь вдове Григория Юлии. Несколько дней спустя становится известно, что убийство было инсценировано, и Моерасько жив.

30 сентября 2018 года. Хаандрикман получает рукопись от Юлии. Это незаконченная книга ее мужа о времени, проведенном им в Москве и Киеве, но также – история их отношений с Юлией и всего, что случилось после их расставания. В мемуарах рассказывается, как Моерасько попал на работу в «Новую газету» и, расследуя темы, связанные с войной в Чечне, стал одним из наиболее оппозиционных журналистов в России. А затем он также пишет о том, как происходила инсценировка его «убийства», и о времени, проведенном в морге.

Достаточно тяжким, достаточно ошеломляющим ударом была в тридцать третьем году утрата привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества, сопровождавшаяся постыдной кампанией отлучений и отречений на родине. Я никогда не забуду той безграмотной и злобной шумихи в печати и на радио, которую подняли в Мюнхене по поводу моей статьи о Вагнере, той травли, после которой я только и понял по-настоящему, что обратный путь мне отрезан; ни мучительных поисков слова, попыток написать, объясниться, ответить, «писем в ночь», как назвал эти задушевные монологи Рене Шикеле, один из многих ушедших от нас друзей. Достаточно тяжело было и дальнейшее — скитания из одной страны в другую, хлопоты с паспортами, жизнь на чемоданах, когда отовсюду слышались позорнейшие истории, ежедневно поступавшие из погибшей, одичавшей, уже совершенно чужой страны. Всего этого не изведал никто из вас, присягнувших на верность «осененному благодатью вождю» (вот она, пьяная образованность, — ужасно, ужасно!) и подвизавшихся под началом Геббельса на ниве культуры. Я не забываю, что потом вы изведали кое-что похуже, чего я избежал; но это вам незнакомо: удушье изгнания, оторванность от корней, нервное напряжение безродности. Иногда я возмущался вашими преимуществами. Я видел в них отрицание солидарности.

Если бы немецкая интеллигенция, если бы все люди с именами и мировыми именами — врачи, музыканты, педагоги, писатели, художники — единодушно выступили тогда против этого позора, если бы они объявили всеобщую забастовку, многое произошло бы не так, как произошло.

Каждый, если только он случайно не был евреем, всегда оказывался перед вопросом: «А почему, собственно? Другие же сотрудничают. Вряд ли это так уж страшно».

Повторяю: иногда я возмущался. Но никогда, даже в дни самого большого вашего торжества, я не завидовал вам, которые там остались. Я слишком хорошо знал, что эти дни торжества — всего лишь кровавая пена и что от нее скоро ничего не останется. Завидовал я Герману Гессе, в чьем обществе находил в те первые недели и месяцы поддержку и утешение, — завидовал, потому что он давно был свободен, вовремя отойдя в сторону с как нельзя более точной мотивировкой: «Немцы — великий, значительный народ, кто станет отрицать? Может быть, даже соль земли. Но как политическая нация они невозможны! В этом отношении я хочу раз навсегда с ними порвать». И жил себе в безопасности в своем монтаньольском доме, в саду которого играл в бочча со своим растерянным гостем.

Что все сложилось так, как сложилось, — дело не моих рук. Вот уж нет! Это следствие характера и судьбы немецкого народа — народа достаточно замечательного, достаточно трагически интересного, чтобы по его милости многое вытерпеть, многое снести. Но уж с результатами тоже нужно считаться, и нельзя сводить дело к банальному: «Вернись, я все прощу!»

Непозволительно, невозможно было заниматься «культурой» в Германии, покуда кругом творилось то, о чем мы знаем. Это означало прикрашивать деградацию, украшать преступление.