При выстреле вертикально вверх ВОГ-17 – выстрел осколочный гранатный – летит в небо на полтора километра. Затем полтора километра вниз.
Чехи были метрах в пятидесяти вверх по склону.
Стрелять на пятьдесят метров из АГС-17 «Пламя» запрещено всеми нормативами.
Бить напрямую было невозможно – склон вверх и кусты, а ВОГ рвется от малейшего задевания об ветку. Прыгающий же ВОГ (п) не рвется, но начинает крутиться и не взрывается вообще.
Поэтому стреляли. Задирали стволы в небо и стреляли.
Полет гранаты на полтора километра вверх и вниз занимает секунд двадцать.
После залпа слюнявили палец, и смотрели, куда дует ветер.
Страшно было, когда порыв ветраменял направление после выстрела.
Один раз пацаны выстрелили, ветер дернул обратно, и гранаты легли между станинами.
Минометчики высыпали из патрона (я хер его знает, как у них этот тубус называется) заряд, и тоже били на пятьдесят метров. Это уже практически уголовка. По всем инструкциям строжайше запрещено. Для миномета не существует такой дистанции. Километр, полкилометра, триста метров – да. Но не пятьдесят.
Они отсыпали и били.
Я помню, как первые четыре мины взлетели над головой, зависли на секунду в воздухе, затем развернулись взрывателями вниз и стали падать.
Взрыватель у падающей мины черный, как глазки картошки.
Мина страшнее ВОГа.
Еще было страшно, когда пехота убежала, ушла вниз, и мы остались без прикрытия.
Я помню, как Костян, контрактник, комвзвода, здоровенный широкоплечий парень, под два метра ростом, земеля, бежал мимо по склону и орал – «я не могу атаковать, я своего правого фланга не вижу!» Он не боялся, нет. Паники вообще не было, да и страха, пожалуй, не было тоже, но пехота атаковать не могла, не видела флангов, и ушла вниз по склону. Метров на тридцать всего, не больше, лишь до следующего поворота серпантина на этой сраной сопке, но мы остались одни. Первые. Дальше только чехи за кладбищем.
Десять-двенадцать мудаков с тремя АГСами и еще мудаков двадцать с четырьмя минометами.
Там все измерялось поворотами серпантина.
Они бы нас смели без охранения.
Тогда было страшнее, чем мины.
Страшно было высовывать свой жбан из-за обрыва, за которым до этого мы сидели и стреляли, пока впереди была пехота.
Когда человек стоит на земле в полный рост, есть шанс, что ему попадет в ноги, в руки, в туловище, в яйца, в конце концов.
Когда из земли торчит один жбан, то попадет только в жбан.
Я простоял на фишке два часа.
В пятидесяти метрах от чехов.
Тогда я был почти уверен, что мне снесут башку.
Но кто-то должен был высунуть жбан над обрывом и смотреть вперед.
Мы делали это по очереди. По два часа. До рассвета.
Но страшнее всего было, когда я шел к Ямадаеву.
Все, что я знал о чеченцах до этого, было не в мою пользу.
Я знал, что он мне скажет – как хочешь, тогда я убью тебя вместе с ними.
Я уже слышал эту фразу - "как хочешь, тогда я убью тебя".
И человека тогда действительно убили.
Я спросил Ибрагима, который вязал пленным руки - что ты будешь делать с ними? "В Камаз грузыт будэм! Груз-200 дэлат будэм!"
Никогда больше мне не хотелось так оказаться в другое время в другом месте.
Я мог не ходить. Я - журналист. Посторонний. Наблюдатель.
Более того, если б я не пошел, у меня была бы возможность снять шикарные кадры – казнь пленных.
Но я пошел.
Делать выбор оказалось страшнее всего.
Journal information